Света «Уголек»

2004 год. Мне 4. Я дома одна, мать ушла в магазин, но куда-то запропастилась с собутыльником. Электричества нет — отключили за неуплату. Дома темно, неумело пытаюсь зажечь свечу — синтетическая материя вспыхивает и начинает плавиться на мне вместе с моей кожей. Так их вместе и снимали потом с меня. Реанимация, 2 месяца комы после болевого шока и бесконечные операции после, пересадки кожи, переливания крови. Грудь восстановить не удалось. Ожоги составили 45% тела.

Ни за что не вернусь в свой родной город. Комсомольск-на-Амуре — город тяжелых историй, в котором ты никогда не можешь чувствовать себя до конца безопасно. Половина жителей — бывшие зэки. В моем дворе девочек насиловали так часто, что они просто перестали заявлять в полицию, это стало чем-то обыденным. Все соседи знали и что мать бьет меня — но никто никогда не пытался что-то сделать с этим. Они рассуждали просто: «Не стоит связываться, мать психованная — еще рубанет по газовой трубе топором, и мы все взлетим на воздух». 

Мать сломал уход отца. Он был самой большой ее любовью. От водки она быстро перешла к этиловому спирту. От побоев — к попыткам убить меня. Она топила меня в воде, душила, резала — с криками: «Я тебя родила, я тебя и убью!». Однажды, разозлившись на мою просьбу разрешить погулять, бросила в меня кухонный нож — лезвие прошло сквозь щеку, раздробило зубы, чудом не задело мозг. Шрам на лице — от этого.

Я постоянно сбегала из дома от побоев. Вдобавок, дома нечего было есть и мне приходилось искать, где прокормить себя. В какой-то момент, когда мне было 9, моя 13-летняя подруга из такой же неблагополучной семьи, ввязала меня фактически в проституцию. Я не понимала, что происходит, чего хотят от меня эти мужчины. Они просто делали со мной всё, что хотели, а я получала за это 500 рублей и бежала покупать себе еду. По своей сути это были изнасилования.

Комиссия по делам несовершеннолетних периодически пристраивала меня в приют на время, но всякий раз, когда мать трезвела, она забирала меня оттуда. В полиции после очередных побоев лишь разводили руками, беседовали с матерью и снова отдавали меня ей.

Это продолжалось три года. В 12 органы опеки забрали меня окончательно. 

Детский дом во многом стал для меня спасением. Но там началась и настоящая травля. Горелка, Франкенштейн, Горелая — лишь малая часть моих прозвищ. Меня не приняли. В детстве тебя ведь ненавидят просто за то, что ты другой. Я была изгоем из-за своей внешности среди сверстников. Воспитатели тоже не добавляли веры в себя: «Если ты сейчас не учишься, то и потом не будешь, станешь бомжихой, как твоя мамаша!». Я сбегала из детдома в компанию, в которой можно было забыться и пить алкоголь. Там же меня снова изнасиловали. Парень, который это сделал, пригрозил мне, что если я кому-нибудь расскажу об этом — весь город узнает что именно и как он со мной делал. Прозвище «Уголек» дал мне он.

Инстаграм появился случайно — просто с мысли «почему бы и нет?». Выложила свои фотографии — со шрамами, как есть. Конечно, я боялась хейтеров. Но через силу показывала себя миру, который меня же и забил. Потом написала в известное модельное агентство нестандартной внешности. Ноль реакции. Начала отмечать их на своих фото — безрезультатно. Тогда я запустила таргетированную рекламу в инстаграме — и это внезапно сработало. Меня заметили. 

После публикации на @villagemsk и интервью для @BBC в 2018 году на меня обрушилась настоящая медийность. Тысячи новых людей в инстаграме. Сотни комментариев, шквал восхищения, поддержки. Мягко говоря, я привыкла к совершенно другим реакциям общества на себя. Я по кругу рассказывала свою историю для разных изданий, каналов, по сути, вынужденная снова и снова поднимать со дна души самые темные воспоминания. Даже написала черновик книги-автобиографии для одного издательства. Но в какой-то момент поняла, что стало слишком сложно отделить настоящую жизнь от интернет-реальности. 

В инстаграме ты невольно создаешь идеальную виртуальную версию себя — сильную и вдохновляющую, становишься для кого-то примером. А в жизни можешь валяться на диване в своей квартире в Мытищах и чувствовать себя раздавленным. Все это было слишком искусственно для меня. Поэтому в какой-то момент я исчезла «со всех радаров» и из соц.сетей. 

Мне жаль, что у меня не было нормального детства. Порой, проходя мимо детских площадок и видя, как мамы заботятся о своих малышах, у меня наворачиваются слезы. Я вообще не помню, чтобы она гуляла со мной хоть раз. Даже в детский садик я ходила сама. Мать научила меня пить и курить. Сейчас мы не общаемся. Мой терапевт запретил мне это делать.

В конце прошлого года завершился мой курс психологической реабилитации. Восстанавливала психику гипнозом. 3 месяца после этого я просто отсыпалась, спала по 16 часов в сутки. Пока до меня, наконец, не дошло ЧТО мне пришлось пережить. Начала проживать всю боль, которая накопилась за эти годы, оплакивать ее — чего никогда позволяла себе прежде. Большой вопрос какие шрамы страшнее — на теле или на душе. Лично мне принять ожоги было намного легче. Сейчас на месте этой огромной раны в сердце — пустота. И я учусь слышать себя и наполнять эту пустоту чем-то светлым и счастливым. 

Любой человек с ожогами стесняется этого. Отличаться от других в принципе тяжело. Меня дразнили и унижали все мое детство, я прошла через депрессию, попытки суицида, обещания себе «все прооперировать» и получить новую внешность. А в итоге сумела просто принять себя со всеми своими шрамами и находить в них уникальность и красоту. Это было, конечно, совсем не «просто». Но сейчас, кажется, впервые я начинаю чувствовать себя девушкой, а не воином на поле вечного сражения. 

 У наших женщин как будто в культурном коде заложены проблемы с самооценкой. Нормальная внешность, нормальное тело и лицо — нет, ей не нравится своя грудь. Или нос. Я этого не понимаю. Я выхожу на улицу не пряча себя под слоями одежды и косметики.